Лето, 2005
Мариупольский проспект Нахимова был раскален от послеполуденного зноя. Я шёл по тротуару со стороны порта в направлении улицы Бахчиванджи стараясь не выходить из теней создаваемых разросшимися тополями. Жиденькие деревца, которые были посажены в мои школьные годы и едва доходили до второго этажа панельных пятиэтажек теперь сравнялись с их крышами, растолстели стволами, а густые пирамидальные кроны создали непрерывную зеленую стену способную тормозить морской ветер и закрывать прохожих от приазовского жара. Я шел из гостей от Володи Монина. Голова и тело были невесомым от обильного хмеля после щедрого застолья. Володя был моим давним коллегой. Во время работы в керченском Азчерниро он являлся главным специалистом по черноморской устрице, которую небезуспешно разводил на базе Утриш в районе Анапы. Меня туда однажды командировали из владивостокского Института биологии моря. Там мы и познакомились. Его жена Ольга, напротив, была отправлена к нам в Посьет изучать биологию личинок тихоокеанской устрицы. Там я познакомился и с нею. После защиты диссертации Монины оставили крымскую Керчь и вернулись в Мариуполь в унаследованную двухэтажную квартиру в районе валютного магазина. В этом городе они оба успешно преподавали, до смены эпох.
Жара была приличная. Мои светлые брюки, лёгкая рубашка и дорожная жилетка без рукавов, со множеством карманов были излишней одеждой, но девать её было некуда и мои ноги несли меня по краю тротуара, который помогал придерживаться прямого направления. Людей вокруг не было видно. Местами они попадались, на остановках, у входов в магазины, одиночками пересекали путь, выходя из внутренних дворов одноликих панелек. Ощущения от города смешивались. В нем не было современного обилия машин на проспекте, исчез шелест летних платьев из былого, не слышались повсеместные уличные разговоры, не летела громкая музыка из окон, не стучали волейбольные мячи и теннисные шарики во дворах, не сидели на табуретках бабушки с мешками семечек по углам домов со стороны улицы, не было ничего из того, чтобы сильно возбудило память далекой яркой юнности прошедшей в Жданове. Исчезли знакомые лица, которые, хоть и постаревшие, попадались в прошлые приезды. Знакомыми оставались лишь повсеместные, бессменные, но уменьшившиеся дома, названия улиц и бульваров, выросшие деревья, клумбочки, виноградники у подъездов, памятники, телевышка.
Впрочем вот в этом доме, недалеко от бульвара Шевченко, взглядом легко нашёл окна угловой квартиры на втором этаже, где давным давно проживал наш школьный физик. Он был огромный этот физик, под два метра ростом, с густыми, разросшимися бровями, массивным утинным носом, маленькими голубыми глазами и красными щеками свисающими, как брыли у бульдога. За них он и получил у нас кличку "Фантомас", а также "А в квадрате В". Вообще-то был он Алексей Алексеевич Воробьёв, танкист, ветеран Великой Отечественной войны ушедший в запас простым старшиной. Его фото в простой советской форме с погонами висело на доске ветеранов в нашей школе #3. Возможно он был не плохим человеком и преподавателем. Его кабинет физики с электрическими разводными шторами, большая электрофорная машина, огромные светоскоп, кинопроекто и иные приборы для демонстрации физических процессов и явлений, с двойной доской для мела и высокой кафедрой на ширину всего помещения, был завешен по периметру портретами мировых светил от Капицы, до Резерфорда. Дирекция школы гордилась им, и сама школа была хороша. Сейчас мне легко и уверенно можно говорить об этом, но это попозже. Пока же, проходя мимо помянутых окон пятиэтажки, память подняла яркий ворох воспоминаний о тех событиях ранней юнности. "Фантомас" нам не угодил. Он был строгий, косноязычный, нетерпеливый, вспыльчивый, злой и смешной. Он не позволял на своих уроках мальчикам сидеть с расстегнутыми воротами рубах и тем более пиджаков. Разговорчики, смешочки, подсматривания в учебники, попытки выдержать его взгляд, лишние вещи на парте служили для него личным вызовом и приводили к чрезвычайным эксцессам. Будучи юнны мы принимали вызовы, приходили с расстегнутыми рубахами и пиджаками, посмеивались вслух, когда он писал мелом схемы на доске. Как-то Паша Куркчи даже запустил бумажного голубя, который, хотел ли этого Паша или нет, попал фантомасу прямо в красную шею туго обтянутую синим галстуком. "Фантомас разбушевался", он без подготовки бросился за Пашей между рядами столов. Паша, как капля ртути проскользнул в узости у окна, развернулся и бросился навстречу учителю в параллельном проходе. Фантомас рухнул животом и грудью на чей-то стол метнув указку словно дротик, который не достиг быстрого Пашу. Паша носился и хохотал, как маленький дурик, в истерике или экстазе и продолжал летать по кабинету со скоростью лучшего спринтера нашего класса, а вслед за ним летели чьи-то учебники сметенные огромными лапами фантомаса с девичьих стопочек, аккуратно уложенных по правую руку чистоплотных учениц. Мы сами метались по щелям в восторге и ужасе. Попадись ты на пути громилы и ты расплющен. Зацепи он Пашу и Паше хана, но Паша вылетел в итоге в коридор отбив всем телом дверь чтобы пропасть с наших радаров на долгие две-три недели.
Позже мы найдём и его и Серёгу Вахнова. Они оба сбегут из дома, чтобы уйти от накопившиеся у них в школе проблем.
Смешные были эти проблемы, но это сейчас так видится. В юнности все по-другому, что-то воспринимается легче, а что-то намного серьёзнее и тяжелее, особенно когда нет понимания дома с родителями. В итоге Пашу мы найдём в городской больнице, где ему отнимут ногу выше колена, которую он глупо прострелил собственным "самопалом" скитаясь по подвалам близлежащих домов, а однажды и самой школы прямо под этим самым кабинетом . Мы во всем происшедшем обвиним этого нашего нервного физика, устроим поход к директору, будем камни кидать в домашние окна, и его, в конце-концов, переведут в другой район.
Вот они эти окна. Показалось, что из-за шторы сейчас выглядит Сам.
Где сейчас Паша? Он так и не вернулся к нам, а после восьмого класса вовсе ушёл из школы.
А вот на этом углу, на первом этаже, была контора городского треста столовых и ресторанов. В ней работала бухгалтером наша мачеха. Воспоминания о ней я решил отложить ибо дальше, не доходя до бульвара Хмельницкого повернул в сторону проспекта Строителей. Там меня ждали другие воспоминания. Стоит только добраться до аптеки и за нею будет желто-оранжевый дом на углу с улицей Бахчиванджи. Этот дом был хорош тем, что на нем была пожарная лестница до которой удавалось допрыгнуть с земли и дальше карабкаться до крыши. Крыши у пятиэтажек плоские, по ним можно было гулять рассматривая дворы и улицы сверху, а по вечерам и окна с освещенными внутренностями квартир. Был у нас такой спорт. Дома сидеть всегда скучновато. Книги читали в дожди и в холода, остальное время тянуло на открытые пространства. Волейбол во дворе, рыбалка на волноломах или в порту и на западном моле, пляжи, Песчанный, Мелекино, местная Ялта, Урзуф, Беласарайская коса загородные совхозные сады, голубинная балка, левый берег, закрытые территории кальчинского водохранилища, зимой по льду замерзшего моря гуляли за горизонт.. в общем куда ноги донесут или общественный транспорт. Машины в семьях были крайней редкостью.
Пока всерьёз не занялся спортом крыши были моим открытием. Что оттуда удалось увидеть сгорело в памяти за ненадобностью. То есть ничего особенного там не было, но только не в этом случае. На этом углу можно было перебраться с одного дома на другой и это уже интересно, но там было кое-что и получше.
Событие случилось в один из вечеров, когда дома было особенно неуютно. Я вышел и прошел мимо соседнего здания к дому, где жил Толик Морковин. Их квартира располагалась на пятом этаже и он сам открыл мне дверь. Маленький, с большой круглой головой, большими, широко расставленными серыми глазами на выкате с радостью распахнул широко дверь:"Привет, Вася!!! Как здорово, что ты пришёл! Мне завтра в музыкальной школе надо будет играть, хочешь, будешь подпевать, пока я разучиваю песни!?)"
Толик играл на пианино, а я не играл ни на чем. Но предложение мне столь сильно польстило, что моё "Ага!' вылетело раньше, чем я мог о чем либо подумать. Скинув обувь и куртку я прокричал: "Здрасте!" всем, кто мог услышал меня на кухне и в соседней комнате. Там могли быть мама, папа и Толина сестричка. Папу я хорошо помню. Он иногда играл с нами в волейбол. Папа был точной копией Толика только побольше и с разбросанными, шикарными каштановыми кудрями. Толика же он почему-то стриг дома и всегда коротко. Маму и сестричку уже совсем не могу вспомнить.
Толик раскрыл ноты, уселся перед клавишами и врастопырку помахал своими длинными тонкими пальцами. Из этой комнаты можно было видеть море. И песню он выбрал первую про море. Там были такие слова "море возьми меня в дальние дали, в дальние дали вместе с собой...о, море, море!!!" Он дал мне текст.
"Я кивну тебе, когда начинать!"- сказал он и кивнул, чтобы показать:"Вот так!"
"Начали?"- он вопросительно посмотрел на меня и ударил по клавишам.
Я запел в точности, когда он кивнул, клянусь! Но он почему то быстро остановился и посмотрел на меня так, словно мы никогда не были знакомы. Потом он ещё попробовал два раза, но оба раза останавливался точно также, как в первый. После этого он слегка задумался и теперь я смотрел на него с удивлением, ибо видел его задумчивым впервые. Обычно он смотрит тебе в глаза прямо, всегда дружелюбно и как-то трудно быть задумчивым, когда смотришь в другие глаза. Сейчас он смотрел на клавиши, на нотные тетрадки, а про меня, как-будто забыл. "Да, что такое? Что я сделал не так?"- мы никогда с ним не ссорились. Он реально походил на божьего одуванчика. Хрупкий, с какой-то пушистой доброй душой, которую хочется оберегать, даже не дышишь на него, чтобы эта аура не разлетелась. "Может погромче надо?"- спросил его я. Толя, наконец, посмотрел на меня и сказал, оставаясь все в том же загадочном состоянии задумчивости:"Нет, погромче не надо!".
Он поворошил тетрадки на крышке пианино. Быбрал одну из них и проговорил:"Давай другую попробуем!"
Другая была тоже хорошая и даже веселее, там были такие слова:"Трудно было человеку двести тысяч лет назад, он не знал велосипеда, слепо верил в чудеса, потому что не изведал всех достоинств колесаааа! А-а-а-а..!!!"
Так здорово! Мне не терпелось его, Толика, развеселить. Как-то нелегко ощущалось быть рядом с ним, когда он вот так задумался.
Толик посмотрел мне в глаза, но не так, как раньше, весело и преданно словно мы два бобика из одного помёта и всегда готовы весело играть без устали. Сейчас он посмотрел на меня как-то по взрослому. И мы, взрослые, называем это словами "испытующе посмотрел". "Ну, думаю и ладно! Сегодня ты меня и сам немало удивил этой самой своей задумчивостью!"- и я приготовился как следует ему подпеть.
Два раза он снова остановился и я попросил его принести воды. Потому что, действительно, не все мне удалось, как хотелось и, к тому, же я закашлялся.
Толик молча принёс воды. Я попил эту воду, пополаскал горло, допил весь стакан до дна. Нарочно покашлял, но уже не кашлялось. Бодро говорю ему:"Давай!".
Толя спокойно закрыл крышку клавишей своего пианино и также спокойно говорит:"Не надо!" Мы смотрели друг другу в глаза и я снова видел в них своего хорошего друга Толика, у которого все в порядке, но которого больше заботят проблемы его друзей. "А какие у меня проблемы? У меня никаких проблем нет!"- это я сам себе сказал, не вслух. Вслух то я сказал:"Ну не надо так не надо! Мне всё равно уже идти надо!" Хотя куда теперь идти я ещё сам не знал. Толик проводил меня до двери, подал мою курточку я сам обулся в свои башмаки и потопал вниз по бетонным ступенькам. Мы больше никогда ничего такого вместе не репетировали. Ему было с кем играть. Он и после школы много играл в ждановских ресторанах и совсем не испортился от этого. Мы с Серёгой Боевым, как-то, после встречи с одноклассниками уже в 96-м проводили всех по домам, а сами пошли по адресам искать Витька Баранца и его, Толика. Позвонили ему в дверь около 4-х утра. "Кто там?"- осторожно спросили из-за двери:"Толя, Толяша! Это мы Серёга Боев и Вася Калашников!"- наперебой прокричали ему и дверь тут же распахнулась, словно он ждал нас все эти "сто лет" с момента разлуки после выпускного.
Толяша лучился перед нами прожекторами своих очей. Ни веса, ни морщин на нем не добавилось, такой же тщедушный, все те же тонкие пальцы пианиста, которые замечаешь даже не глядя на них и эти его и отцовские глаза Толяши!Вот только, по-прежнему короткие волосы кажется слегка посеребрились. Мы, как пьяные, сумбурно обняли и помяли его в объятьях. Из спальни послышалось, что-то сердитое, недовольное, чисто супружеское. Толик не отвечая завёл нас на кухню, закрыл дверь и держал нас при ярком электрическом свете до самого рассвета, который напугал меня и Серёгу возможным знакомством с невыспавшейся супругой. С серым светом за окном мы засуетились.. "Куда же вы, ребята!"- Толик искренне не хотел нас отпускать, но мы уже напились чаю до края. Мы вспомнили всех, начиная с трагедий Сережи Скрябина, Лёши Пешкова и Славика Иванова, вспомнили Володю Шестопалова, Толика Ефремова, Толика Чеха, Наташку Сираж, о близняшках наших поговорили, погадали где Вова Ваганов. Серега про море и свою экологическую "кругосветку" вокруг Азовского моря рассказал, меня расспросили про дальний восток. Сам Толик мало что сказал, зато он хорошо слушал. Но мы запомнили, что в основном он зарабатывает в ресторанах и кажется была у него дочь. У нас ещё было много вопросов, мы не наговорились, но протрезвевшая совесть не позволила, нам двоим, дожить здесь до семейного скандала. Неуклюже, с оглядкой на дверь спальни, Серёга и я выбрались наружу. Толик стоял в дверях держась за оба косяка и смотрел на нас так, словно видел нас в последний раз. Я так тогда не думал. Впереди была ещё целая жизнь!
Но это и был последний раз. Толик рано ушёл. К счастью не так, как его непьющий отец, который, без видимых причин, выбросился однажды в окно с того самого пятого этажа.
Скачет память..
Не "напевшись у рояля" я вышел на улицу и перешёл "бахчик" ( улицу Бахчиванджи) на другую сторону. Если бы я пошёл дальше, там жила Наташа Сираж, мы с Ваганчиком на уроках
сидели у нее и у Люды Гакиевой за спиной и часто развлекались вместе, если учитель попадался не строгий, но ходить в 14 лет в гости к девочкам домой тогда было не принято.
Я прошёл вдоль нашего дома, увидел рано включенный свет в спальне мачехи, а потом на два этажа выше окно одноклассника Валеры Аксенова. Там тоже уже горел свет. В те годы Валера делил эту комнату на двоих со своим старшим братом, который не отличался общительностью. Идти куда-нибудь ещё было далековато и я просто повернул за угол в сторону порта. Вот тут то мне и попалась на глаза эта пожарная лестница. Гастроном на первом этаже нашего дома готовился к закрытию и ослепленные ярким светом стеклянного фасада люди оттуда не могли меня видеть.
Не думая я подпрыгнул и ухватился за круглую нижнюю стальную перекладину. Потянулся, ухватился за следующую и вскоре стоял уже на ступеньках на уровне четвёртого этажа. Торцевая стена дома, на которой была приварена лестница, была "слепой" или "глухой", то есть без окон, а вот примыкающий дом был иного проекта. Там было по два окна на каждом этаже. Мой план сейчас был забраться на крышу и пройти по обоим домам, поглазеть по сторонам, по горизонтам с догорающим закатом, а когда совсем стемнеет идти домой и скучать уже там за какой-нибудь книжкой. Может быть даже уроки поделать.
Жара была приличная. Мои светлые брюки, лёгкая рубашка и дорожная жилетка без рукавов, со множеством карманов были излишней одеждой, но девать её было некуда и мои ноги несли меня по краю тротуара, который помогал придерживаться прямого направления. Людей вокруг не было видно. Местами они попадались, на остановках, у входов в магазины, одиночками пересекали путь, выходя из внутренних дворов одноликих панелек. Ощущения от города смешивались. В нем не было современного обилия машин на проспекте, исчез шелест летних платьев из былого, не слышались повсеместные уличные разговоры, не летела громкая музыка из окон, не стучали волейбольные мячи и теннисные шарики во дворах, не сидели на табуретках бабушки с мешками семечек по углам домов со стороны улицы, не было ничего из того, чтобы сильно возбудило память далекой яркой юнности прошедшей в Жданове. Исчезли знакомые лица, которые, хоть и постаревшие, попадались в прошлые приезды. Знакомыми оставались лишь повсеместные, бессменные, но уменьшившиеся дома, названия улиц и бульваров, выросшие деревья, клумбочки, виноградники у подъездов, памятники, телевышка.
Впрочем вот в этом доме, недалеко от бульвара Шевченко, взглядом легко нашёл окна угловой квартиры на втором этаже, где давным давно проживал наш школьный физик. Он был огромный этот физик, под два метра ростом, с густыми, разросшимися бровями, массивным утинным носом, маленькими голубыми глазами и красными щеками свисающими, как брыли у бульдога. За них он и получил у нас кличку "Фантомас", а также "А в квадрате В". Вообще-то был он Алексей Алексеевич Воробьёв, танкист, ветеран Великой Отечественной войны ушедший в запас простым старшиной. Его фото в простой советской форме с погонами висело на доске ветеранов в нашей школе #3. Возможно он был не плохим человеком и преподавателем. Его кабинет физики с электрическими разводными шторами, большая электрофорная машина, огромные светоскоп, кинопроекто и иные приборы для демонстрации физических процессов и явлений, с двойной доской для мела и высокой кафедрой на ширину всего помещения, был завешен по периметру портретами мировых светил от Капицы, до Резерфорда. Дирекция школы гордилась им, и сама школа была хороша. Сейчас мне легко и уверенно можно говорить об этом, но это попозже. Пока же, проходя мимо помянутых окон пятиэтажки, память подняла яркий ворох воспоминаний о тех событиях ранней юнности. "Фантомас" нам не угодил. Он был строгий, косноязычный, нетерпеливый, вспыльчивый, злой и смешной. Он не позволял на своих уроках мальчикам сидеть с расстегнутыми воротами рубах и тем более пиджаков. Разговорчики, смешочки, подсматривания в учебники, попытки выдержать его взгляд, лишние вещи на парте служили для него личным вызовом и приводили к чрезвычайным эксцессам. Будучи юнны мы принимали вызовы, приходили с расстегнутыми рубахами и пиджаками, посмеивались вслух, когда он писал мелом схемы на доске. Как-то Паша Куркчи даже запустил бумажного голубя, который, хотел ли этого Паша или нет, попал фантомасу прямо в красную шею туго обтянутую синим галстуком. "Фантомас разбушевался", он без подготовки бросился за Пашей между рядами столов. Паша, как капля ртути проскользнул в узости у окна, развернулся и бросился навстречу учителю в параллельном проходе. Фантомас рухнул животом и грудью на чей-то стол метнув указку словно дротик, который не достиг быстрого Пашу. Паша носился и хохотал, как маленький дурик, в истерике или экстазе и продолжал летать по кабинету со скоростью лучшего спринтера нашего класса, а вслед за ним летели чьи-то учебники сметенные огромными лапами фантомаса с девичьих стопочек, аккуратно уложенных по правую руку чистоплотных учениц. Мы сами метались по щелям в восторге и ужасе. Попадись ты на пути громилы и ты расплющен. Зацепи он Пашу и Паше хана, но Паша вылетел в итоге в коридор отбив всем телом дверь чтобы пропасть с наших радаров на долгие две-три недели.
Позже мы найдём и его и Серёгу Вахнова. Они оба сбегут из дома, чтобы уйти от накопившиеся у них в школе проблем.
Смешные были эти проблемы, но это сейчас так видится. В юнности все по-другому, что-то воспринимается легче, а что-то намного серьёзнее и тяжелее, особенно когда нет понимания дома с родителями. В итоге Пашу мы найдём в городской больнице, где ему отнимут ногу выше колена, которую он глупо прострелил собственным "самопалом" скитаясь по подвалам близлежащих домов, а однажды и самой школы прямо под этим самым кабинетом . Мы во всем происшедшем обвиним этого нашего нервного физика, устроим поход к директору, будем камни кидать в домашние окна, и его, в конце-концов, переведут в другой район.
Вот они эти окна. Показалось, что из-за шторы сейчас выглядит Сам.
Где сейчас Паша? Он так и не вернулся к нам, а после восьмого класса вовсе ушёл из школы.
А вот на этом углу, на первом этаже, была контора городского треста столовых и ресторанов. В ней работала бухгалтером наша мачеха. Воспоминания о ней я решил отложить ибо дальше, не доходя до бульвара Хмельницкого повернул в сторону проспекта Строителей. Там меня ждали другие воспоминания. Стоит только добраться до аптеки и за нею будет желто-оранжевый дом на углу с улицей Бахчиванджи. Этот дом был хорош тем, что на нем была пожарная лестница до которой удавалось допрыгнуть с земли и дальше карабкаться до крыши. Крыши у пятиэтажек плоские, по ним можно было гулять рассматривая дворы и улицы сверху, а по вечерам и окна с освещенными внутренностями квартир. Был у нас такой спорт. Дома сидеть всегда скучновато. Книги читали в дожди и в холода, остальное время тянуло на открытые пространства. Волейбол во дворе, рыбалка на волноломах или в порту и на западном моле, пляжи, Песчанный, Мелекино, местная Ялта, Урзуф, Беласарайская коса загородные совхозные сады, голубинная балка, левый берег, закрытые территории кальчинского водохранилища, зимой по льду замерзшего моря гуляли за горизонт.. в общем куда ноги донесут или общественный транспорт. Машины в семьях были крайней редкостью.
Пока всерьёз не занялся спортом крыши были моим открытием. Что оттуда удалось увидеть сгорело в памяти за ненадобностью. То есть ничего особенного там не было, но только не в этом случае. На этом углу можно было перебраться с одного дома на другой и это уже интересно, но там было кое-что и получше.
Событие случилось в один из вечеров, когда дома было особенно неуютно. Я вышел и прошел мимо соседнего здания к дому, где жил Толик Морковин. Их квартира располагалась на пятом этаже и он сам открыл мне дверь. Маленький, с большой круглой головой, большими, широко расставленными серыми глазами на выкате с радостью распахнул широко дверь:"Привет, Вася!!! Как здорово, что ты пришёл! Мне завтра в музыкальной школе надо будет играть, хочешь, будешь подпевать, пока я разучиваю песни!?)"
Толик играл на пианино, а я не играл ни на чем. Но предложение мне столь сильно польстило, что моё "Ага!' вылетело раньше, чем я мог о чем либо подумать. Скинув обувь и куртку я прокричал: "Здрасте!" всем, кто мог услышал меня на кухне и в соседней комнате. Там могли быть мама, папа и Толина сестричка. Папу я хорошо помню. Он иногда играл с нами в волейбол. Папа был точной копией Толика только побольше и с разбросанными, шикарными каштановыми кудрями. Толика же он почему-то стриг дома и всегда коротко. Маму и сестричку уже совсем не могу вспомнить.
Толик раскрыл ноты, уселся перед клавишами и врастопырку помахал своими длинными тонкими пальцами. Из этой комнаты можно было видеть море. И песню он выбрал первую про море. Там были такие слова "море возьми меня в дальние дали, в дальние дали вместе с собой...о, море, море!!!" Он дал мне текст.
"Я кивну тебе, когда начинать!"- сказал он и кивнул, чтобы показать:"Вот так!"
"Начали?"- он вопросительно посмотрел на меня и ударил по клавишам.
Я запел в точности, когда он кивнул, клянусь! Но он почему то быстро остановился и посмотрел на меня так, словно мы никогда не были знакомы. Потом он ещё попробовал два раза, но оба раза останавливался точно также, как в первый. После этого он слегка задумался и теперь я смотрел на него с удивлением, ибо видел его задумчивым впервые. Обычно он смотрит тебе в глаза прямо, всегда дружелюбно и как-то трудно быть задумчивым, когда смотришь в другие глаза. Сейчас он смотрел на клавиши, на нотные тетрадки, а про меня, как-будто забыл. "Да, что такое? Что я сделал не так?"- мы никогда с ним не ссорились. Он реально походил на божьего одуванчика. Хрупкий, с какой-то пушистой доброй душой, которую хочется оберегать, даже не дышишь на него, чтобы эта аура не разлетелась. "Может погромче надо?"- спросил его я. Толя, наконец, посмотрел на меня и сказал, оставаясь все в том же загадочном состоянии задумчивости:"Нет, погромче не надо!".
Он поворошил тетрадки на крышке пианино. Быбрал одну из них и проговорил:"Давай другую попробуем!"
Другая была тоже хорошая и даже веселее, там были такие слова:"Трудно было человеку двести тысяч лет назад, он не знал велосипеда, слепо верил в чудеса, потому что не изведал всех достоинств колесаааа! А-а-а-а..!!!"
Так здорово! Мне не терпелось его, Толика, развеселить. Как-то нелегко ощущалось быть рядом с ним, когда он вот так задумался.
Толик посмотрел мне в глаза, но не так, как раньше, весело и преданно словно мы два бобика из одного помёта и всегда готовы весело играть без устали. Сейчас он посмотрел на меня как-то по взрослому. И мы, взрослые, называем это словами "испытующе посмотрел". "Ну, думаю и ладно! Сегодня ты меня и сам немало удивил этой самой своей задумчивостью!"- и я приготовился как следует ему подпеть.
Два раза он снова остановился и я попросил его принести воды. Потому что, действительно, не все мне удалось, как хотелось и, к тому, же я закашлялся.
Толик молча принёс воды. Я попил эту воду, пополаскал горло, допил весь стакан до дна. Нарочно покашлял, но уже не кашлялось. Бодро говорю ему:"Давай!".
Толя спокойно закрыл крышку клавишей своего пианино и также спокойно говорит:"Не надо!" Мы смотрели друг другу в глаза и я снова видел в них своего хорошего друга Толика, у которого все в порядке, но которого больше заботят проблемы его друзей. "А какие у меня проблемы? У меня никаких проблем нет!"- это я сам себе сказал, не вслух. Вслух то я сказал:"Ну не надо так не надо! Мне всё равно уже идти надо!" Хотя куда теперь идти я ещё сам не знал. Толик проводил меня до двери, подал мою курточку я сам обулся в свои башмаки и потопал вниз по бетонным ступенькам. Мы больше никогда ничего такого вместе не репетировали. Ему было с кем играть. Он и после школы много играл в ждановских ресторанах и совсем не испортился от этого. Мы с Серёгой Боевым, как-то, после встречи с одноклассниками уже в 96-м проводили всех по домам, а сами пошли по адресам искать Витька Баранца и его, Толика. Позвонили ему в дверь около 4-х утра. "Кто там?"- осторожно спросили из-за двери:"Толя, Толяша! Это мы Серёга Боев и Вася Калашников!"- наперебой прокричали ему и дверь тут же распахнулась, словно он ждал нас все эти "сто лет" с момента разлуки после выпускного.
Толяша лучился перед нами прожекторами своих очей. Ни веса, ни морщин на нем не добавилось, такой же тщедушный, все те же тонкие пальцы пианиста, которые замечаешь даже не глядя на них и эти его и отцовские глаза Толяши!Вот только, по-прежнему короткие волосы кажется слегка посеребрились. Мы, как пьяные, сумбурно обняли и помяли его в объятьях. Из спальни послышалось, что-то сердитое, недовольное, чисто супружеское. Толик не отвечая завёл нас на кухню, закрыл дверь и держал нас при ярком электрическом свете до самого рассвета, который напугал меня и Серёгу возможным знакомством с невыспавшейся супругой. С серым светом за окном мы засуетились.. "Куда же вы, ребята!"- Толик искренне не хотел нас отпускать, но мы уже напились чаю до края. Мы вспомнили всех, начиная с трагедий Сережи Скрябина, Лёши Пешкова и Славика Иванова, вспомнили Володю Шестопалова, Толика Ефремова, Толика Чеха, Наташку Сираж, о близняшках наших поговорили, погадали где Вова Ваганов. Серега про море и свою экологическую "кругосветку" вокруг Азовского моря рассказал, меня расспросили про дальний восток. Сам Толик мало что сказал, зато он хорошо слушал. Но мы запомнили, что в основном он зарабатывает в ресторанах и кажется была у него дочь. У нас ещё было много вопросов, мы не наговорились, но протрезвевшая совесть не позволила, нам двоим, дожить здесь до семейного скандала. Неуклюже, с оглядкой на дверь спальни, Серёга и я выбрались наружу. Толик стоял в дверях держась за оба косяка и смотрел на нас так, словно видел нас в последний раз. Я так тогда не думал. Впереди была ещё целая жизнь!
Но это и был последний раз. Толик рано ушёл. К счастью не так, как его непьющий отец, который, без видимых причин, выбросился однажды в окно с того самого пятого этажа.
Скачет память..
Не "напевшись у рояля" я вышел на улицу и перешёл "бахчик" ( улицу Бахчиванджи) на другую сторону. Если бы я пошёл дальше, там жила Наташа Сираж, мы с Ваганчиком на уроках
сидели у нее и у Люды Гакиевой за спиной и часто развлекались вместе, если учитель попадался не строгий, но ходить в 14 лет в гости к девочкам домой тогда было не принято.
Я прошёл вдоль нашего дома, увидел рано включенный свет в спальне мачехи, а потом на два этажа выше окно одноклассника Валеры Аксенова. Там тоже уже горел свет. В те годы Валера делил эту комнату на двоих со своим старшим братом, который не отличался общительностью. Идти куда-нибудь ещё было далековато и я просто повернул за угол в сторону порта. Вот тут то мне и попалась на глаза эта пожарная лестница. Гастроном на первом этаже нашего дома готовился к закрытию и ослепленные ярким светом стеклянного фасада люди оттуда не могли меня видеть.
Не думая я подпрыгнул и ухватился за круглую нижнюю стальную перекладину. Потянулся, ухватился за следующую и вскоре стоял уже на ступеньках на уровне четвёртого этажа. Торцевая стена дома, на которой была приварена лестница, была "слепой" или "глухой", то есть без окон, а вот примыкающий дом был иного проекта. Там было по два окна на каждом этаже. Мой план сейчас был забраться на крышу и пройти по обоим домам, поглазеть по сторонам, по горизонтам с догорающим закатом, а когда совсем стемнеет идти домой и скучать уже там за какой-нибудь книжкой. Может быть даже уроки поделать.
Планы мои изменила девушка перед зеркалом. Она стояла спиной к окну в длинной, белой, ночной рубашке расчесывая светлые прямые волосы распущенные до середины спины. Она была уже взрослая, лет 16-ти, стройная, опрятная с поднятыми обнаженными руками расслабленно ухаживала за собой. Перед нею громоздился трехстворчатый шкаф с большим зеркалом посередине. Я упёрся спиной в стенку дома поставив ноги на одну из перекладин, а руками держался за вертикальные стальные уголки из которых была сварена эта "пожарка".
Закат вскоре полностью догорел, начали гасить и большие огни в витрине гастронома, людской шум пошёл на убыль, стал слышен треск неоновых огней на буквах "юбилейный", которые составляли название гастронома. Наш дом сдали под заселение в 1967-м году, в 50-ти летний юбилей революции.
Мне хотелось увидеть лицо этой девушки, но дверца с зеркалом была приоткрыта и под таким углом её отражение не попадало в мое поле зрения. Я замер надолго..
Она иногда наклонялась, слегка оборачивалась, но все время в другую сторону. Возможно она и в мою сторону поворачивалась, когда мне приходилось осматриваться вокруг при различных звуках и шумах улицы. Иногда она отходила от зеркала. Возможно я все-таки видел ее лицо, но почему-то не могу вспомнить его, а если стараюсь они все кажутся немного разными. Лицо было округлое и простое. Это точно.. ни яркой косметики, ни помады, ни туши, да их толком и не применяли тогда. Тем более в школе. Она хоть и большая уже была, но ещё должна была либо в школу, в старшие классы, либо в какое-то училище ходить. Неожиданно свет в ее комнате погас и я пригнулся, не желая быть замеченным, мои онемевшие ноги скользнули по железному прутку и шанс пересчитать их все при полете вниз был , но цепкие руки удержали мой тогдашний вес в полсотни килограм. Сдержав дыхание спустился потихоньку, добрался домой, умылся и не ужиная ушёл к себе, чтобы предаться игре воображения. Тогда я уже читал Мартина Идена и, наверное, называл во сне эту незнакомку именем Руфь. Она так и осталась незнакомкой и "невидимкой". Как я сказал, она была уже "взрослой", а я подростком без кавычек и я ещё несколько раз залезал на эту лестницу, но, кажется ни разу её не застал. В паре случаев, какие-то дядьки заметили и настойчиво поругали меня. Вместо того, чтоб слезать я уходил от них на крышу и более часа отсиживался там , чтобы вернуться на свой пост. Несколько раз ноги заносили меня во двор дома этой "моей" девушки и я высматривал там свою Руфь, но, как бы, либо никто не попался, либо просто не подошёл на эту роль среди тех, что я увидел. При всем этом это невнятное событие осталось в памяти навсегда. Первый раз, увидев созревающую, полураздетую, красивую женщину в в уютной спальне, в моей подростковой душе и пустоватой ещё голове возникли новые чувства и мысли. Пришло понимание, того, что во взрослой жизни рядом с тобой нужна будет женщина и она должна быть желанной.
Закат вскоре полностью догорел, начали гасить и большие огни в витрине гастронома, людской шум пошёл на убыль, стал слышен треск неоновых огней на буквах "юбилейный", которые составляли название гастронома. Наш дом сдали под заселение в 1967-м году, в 50-ти летний юбилей революции.
Мне хотелось увидеть лицо этой девушки, но дверца с зеркалом была приоткрыта и под таким углом её отражение не попадало в мое поле зрения. Я замер надолго..
Она иногда наклонялась, слегка оборачивалась, но все время в другую сторону. Возможно она и в мою сторону поворачивалась, когда мне приходилось осматриваться вокруг при различных звуках и шумах улицы. Иногда она отходила от зеркала. Возможно я все-таки видел ее лицо, но почему-то не могу вспомнить его, а если стараюсь они все кажутся немного разными. Лицо было округлое и простое. Это точно.. ни яркой косметики, ни помады, ни туши, да их толком и не применяли тогда. Тем более в школе. Она хоть и большая уже была, но ещё должна была либо в школу, в старшие классы, либо в какое-то училище ходить. Неожиданно свет в ее комнате погас и я пригнулся, не желая быть замеченным, мои онемевшие ноги скользнули по железному прутку и шанс пересчитать их все при полете вниз был , но цепкие руки удержали мой тогдашний вес в полсотни килограм. Сдержав дыхание спустился потихоньку, добрался домой, умылся и не ужиная ушёл к себе, чтобы предаться игре воображения. Тогда я уже читал Мартина Идена и, наверное, называл во сне эту незнакомку именем Руфь. Она так и осталась незнакомкой и "невидимкой". Как я сказал, она была уже "взрослой", а я подростком без кавычек и я ещё несколько раз залезал на эту лестницу, но, кажется ни разу её не застал. В паре случаев, какие-то дядьки заметили и настойчиво поругали меня. Вместо того, чтоб слезать я уходил от них на крышу и более часа отсиживался там , чтобы вернуться на свой пост. Несколько раз ноги заносили меня во двор дома этой "моей" девушки и я высматривал там свою Руфь, но, как бы, либо никто не попался, либо просто не подошёл на эту роль среди тех, что я увидел. При всем этом это невнятное событие осталось в памяти навсегда. Первый раз, увидев созревающую, полураздетую, красивую женщину в в уютной спальне, в моей подростковой душе и пустоватой ещё голове возникли новые чувства и мысли. Пришло понимание, того, что во взрослой жизни рядом с тобой нужна будет женщина и она должна быть желанной.
.........
Постояв на знаковом углу ноги понесли меня дальше. Мой взгляд скользил по сторонам цепляясь за всякие детали фасадов, старых балконов, скамеечек, асфальтовых площадок, на которые навалом разгружали арбузы в конце бахчевых сезонов или стояли бочки с квасом. Тут жила Наташа Кудрина, в этом доме танцор Саша Девятко, над ним боксёр Вовка Кормилицин, а тут мой старинный друган, дослужившийся до полковника в Москве, Игорь Фурс. Он заработал пенсию со всеми возможными надбавками, побывав во множестве горячих точек, разоженных на обломках нашего Союза. Здоровья у него хватает, потому нам удаётся видеться время от времени в столице.
Наконец в туннели образованным из домов и деревьев появилась худощавая высокая фигура двигавшаяся мне навстречу. Это было уже хорошо. До сих пор я брёл всю дорогу один. При сближении стало по-настоящему интересно. Фигура была колоритная. Когда же я смог рассмотреть лицо оно показалось мне знакомым, а дальше и вовсе произошёл всполох в сознании. Я знаю и даже помню, как его зовут!
.....
Но об этом чуть позже.
Комментариев нет:
Отправить комментарий