Мы, бывшие девятиклассники из школы номер три, на улице Апатова, брели по этому склону в армейских пилотках с противогазными сумками через плечо, завершая марш-бросок, как часть летней военной подготовки, обязательной для тех времен программы среднего образования. Перед броском нам дали пострелять из АК-47 в положении лежа по зеленым фанерным силуэтам. Затем у нас был брод через какой-то затопленный карьер, где мы чуть было не потеряли "Радчу", самого мелкого из нас Вовку Радченко. Большинству этот брод был под самую шейку, некоторые брели через него лицом вверх, чтобы вода в рот не попадала и иногда приходилось подпрыгивать, чтобы схватить воздух и сделать очередной шаг. "Радчу" же вода накрыла с головой, а плавать, как оказалось, он не умел. Что нас не удивило. Из-за своей тщедушности он игнорировал всякую спортивную активность, за партой сидел всегда сгорбленный, еще больше умельчая собственное восприятие для окружающих, но от сборов его все равно не освободили. Тщедушный, улыбчивый, способный пошутить и отшутиться , будущий дальнобойщик, навсегда пропавший "с наших радаров" сразу после выпускного, Радча скрылся под водной поверхностью мгновенно, ибо тропа к броду у глинистого берега обрывалась в воду вертикально. Он и кричать то не мог и выпрыгнуть ему не удавалось, лишь тонкие в голубоватых прожилках руки Радчи судорожно махали над водой однозначно посылая сигнал бедствия для окружающих. Сопровождающий офицер, погнавший нас в воду, а сам бредщий вокруг карьера по сухому берегу, махом покрыл отделявшее расстояние, прыгнул в воду, которая оказалась ему по грудь и, с сорвавшимся матерком, одной рукой за шкирку, вынул бедолагу из воды .
Марш продолжился, потрясенный Радча, смиренно волочился теперь уже под постоянным надзором своего спасителя.
Наверное весь бросок был порядка десяти вымеренных километров. Дистанция заканчивалась. После пробежек в противогазах, неожиданных приказов упасть и отжаться, иммитаций химических аттак с дымовыми шашками и злосчастным водным препятствием, усталые, мы брели по нагретой степи не колонной, а в разброд и никто на нас больше сильно не кричал. Поравнявшись с пастушкой усталость моя мигом прошла. Несколько недель муштры на плацу, различных упражнений, армейского питания, показательных наказаний и ночлегов в спортзале, в закрытой на лето школе, скрывали от нас внешнюю гражданскую жизнь на сто процентов. Отцы-офицеры держали нас здесь по-взрослому. Так что эта девчушка на нашем пути оказалась просто немыслимым, прекрасным, богом данным феноменом. Чуть ли не ослепляющим видением. Сигналом из внешнего мира, богатство которого нам еще только предстояло начать познавать. Мой самый милый друг, Вовка Ваганов, высокий, худощавый, талантливый теннисист, шедший рядом со мной, покраснел до самых плеч. Только он так и мог. Его рыжее, круглое, покрытое пушком лицо, с небесными глазами, небольшим смешным носом под россыпью прямых соломенных волос на лбу, отчаянно заполыхало, добавляя жару и в без того раскаленный воздух. Эх, Ваганчик, как ты был влюбчив и очевиден. Нам всем, кто видел эту пастушку, захотелось сбросить пилотки и противогазы, пасть пред нею безмолвными жертвами в забытьи и отдаться всевышнему в мольбах быть замеченным и отмеченным. Я был рад, что поблизости не было Ваньки Бредихина. Как настоящий сачок, он шел по самому низу пологого склона расчитывая первым попасть на укатанную тропу. Он бы не понял и не оценил. Скабрезности с его уст слетали автоматически совершенно не включая и без того жиденькие, полные врожденных похабностей мозги.
Ветер вокруг колыхал ковыль, вдали блистало море, там же находились дымы Азовстали, виднелись силуэты океанских сухогрузов в порту, ухающие шумы индустриального гиганта временами сотрясали земную плоть под ногами. В воздухе пролетали или трепетали птицы, внизу, в траве, попадались ужи и ящерицы, встречались дыры от нор с тарантулами, редко покрикивали офицеры, проверявшие нас по головам, но аура пастушки приглушила и отсекла этот внешний мир на мгновение....Сколько оно длилось, теперь не скажет уже никто.. Мы не остановились и не пали. Наше движение продолжалось,но теперь уже без усталого уныния, исчезло обременение тяжелого тела, как и сознание блеклости своего существования в режиме строгой дисциплины. Сборы шли к концу и наше "стадо" по-любому становилось расслабленее и менее подверженным повиновению военным патриархам, да и сами они становились человечней..
Наверное поэтому до самого конца перехода видение пастушки, то больше, то меньше вставало перед глазами, а в подсознании шла работа о будущем времени .. об окончании сборов, о разъезде по домам, о возможности сбежать из казенного автобуса при какой-либо остановке и, никому не говоря, вернуться назад, на этот степной склон, в окружение белых овечек .. тут мысли мои всякий раз обрывались.. Что я ей скажу? Что ответит она? Что будет дальше?.. все тело скручивало и дух замирал от собственной стеснительности и юношеской неловкости того времени. Как сладко вспоминать и, как горько сознавать, что никогда более, ничего подобного с тобой уже не произойдет.
Кажется Ваганчик поделился со мной сходными желаниями-соображениями на окончание сборов .. "Хахаха, Вовка! Слишком хорошо я тебя знаю. Вспомнишь вечером про Наташку Сираж или Светку Тильбизову, и забудется тебе твоя пастушка навсегда. Тут ты мне не конкурент!!!"
Сколько лет прошло! Вовка Ваганов погиб в 99-м в автоаварии. При поступлении в институт он не добрал одного бала. Если бы был комсомольцем, его бы взяли, а так отправили на службу, которую он провел в Восточной Германии, совершенно не выслуживаясь, но при демобилизации ему все-таки накинули одну лычку на погоны. Почему-то ни ему, ни мне не удалось сразу получить комсомольские билеты. В нас усмотрели некую аполитичность, что было совершенно справедливо с одной стороны, но с другой, я не помню никого в классе, кроме отдельных активистов, кто бы был "политичным". Сергей Вахнов умер через год после Вовки. У него полностью обездвижела правая рука во время аварии на "заводе Ильича". Врачи не смогли ее восстановить. Горя добавила гибель Ваганчика. Они были очень близки. Еще раньше , очень трагично, не стало Сергея Скрябина. А вот Валерка Аксенов, Сергей Боев живы и, кажется здоровы, по-прежнему живут в Мариуполе, но общаться с ними сейчас невозможно. Дом нашей отличницы, Оли Тараман, недавно разбомбили в том самом Широкино, на изумительном азовском берегу. Она с мужем строила его всю жизнь. Три этажа сподобались поднять ... Это все мои близкие друзья из 10-го "Б"... Кроме Сергея Скрябина мы все когда-то удачно и счастливо женились. Скрябин был самым талантливым, самым эрудированным, самым обещающим и самым высоким. До 2-х метров ему не хватало полутора дюймов. В 21 год, на последнем курсе института, после выступления в студенческом спектакле, произошел эмоциональный разлад с девушкой и Сереги не стало. Чувство горькой потери, похоже, никогда не пройдет. Мы ждали от него научных открытий и великих достижений. Общение во время учебы и последующие встречи с ним были всегда насыщенными и обогащающими. Он легко вещал вещи, которые самому мне не находилось времени познать. "Вокруг света", "Наука и жизнь", а также энциклопедии были нашим общим любимым чтивом, но его ум впитывал больше и переваривал глубже. У него были отменные родители, шикарнейшая библиотека, напрочь отсутствовал стяжательский дух собственника, и потому книги его ходили по рукам, мы потребляли их целыми собраниями сочинений. Лариса Шевченко, моя соседка по парте, читала запойно и последовательно. Я брал Конан-Дойла и Джека Лондона после нее, а вот "Войну и мир" пропустил. Хватило школьных обязательных глав и шикарное кино Бондарчука пришлось именно на это время.
После университетских дипломов нас всех разбросало по стране. Дальше всех оказался Валерка Аксенов, учителем истории в Усть-Камчатске, после окончания истфака в Донецке. Изредка оттуда приходили письма писанные его чернилами, но почерком Бетховена. Мне кажется он левша по жизни, но в ту эпоху всех учили писать правой. Меня занесло в Посьет. Я тоже не гнушался писать авторучкой и слать письма всем, по ком скучал. Друзьям своей юнности. Не часто, но довольно регулярно. Раз в полгода наверняка. И ответы получал и хранил их, не выбрасывал. Случалось у друзей совпадали каникулы, отпуски или заезды из советских командировок. Все встречи в Мариуполе помнятся веселыми и трогательными. Не помню ни одного разочарования. Из-за редкости встреч казалось что дети росли быстро, а карьеры шли стремительно. Потом начались обрывы. Невозвратные потери. Появились границы. Сырость и тлен приморский сгубили бумажную переписку. Звонки в Мариуполь, говорят теперь, все на контроле.
Тем чаще стала вспоминаться эта пастушка. Никто из нас не остановил тогда
движения. Мы сами были в тот момент баранами и наши пастухи продолжали гнать
нас на условный водопой и отдых в казенной мариупольской левобережной "кошаре".
Мариуполь был тогда еще Ждановым, что
теперь покрылось уже дымкой забвения, но
не эта чудесная пастушка. Была ли она
красавицей? Может быть и была.Детали ее
облика, конечно же тоже пропали, а вот
яркость и свежесть уплывающего в вечность
видения только обостряется, когда сознание,
под разными предлогами, приносит его на
поверхность из самых сокровенных глубин
нашего индивидуального космоса. В ту ночь
мы с Ваганчиком долго не спали. Вспомнил
бы он сейчас ее, если бы был жив? Кто знает?
Память у нас у всех удивительно
избирательна. Я помню.
